Акробаты благотворительности - Страница 17

Если не считать дворников, баловавшихся поливкой мостовой, и редких пешеходов, Невский проспект, заслонявшийся в глубине пыльной рыжеватой мглою, был почти пуст. Этому способствовал отчасти полдень и отдых рабочих. Местами целая артель мостовщиков храпела, развалясь на солнце; местами попадались извозчичьи лошади, стоявшие с понуренными головами и шевелившие» ушами, между геи как их возницы, раскиснув на дрожках, крепко спали с открытым ртом и багровым, мокрым лицом, облепленным мухами. С разных концов крыш и в разных направлениях висели веревки с клетками для маляров; многие дома стояли наполовину окрашенными; целые участки тротуара были забрызганы мелом. Елки, посаженные в кадки у входа в ресторан Доминика, совсем уже успели пересохнуть; стоявшие тут же маленькие мраморные столики отдавали жаром; к ним жутко было прикоснуться. Вообще говоря, Невский проспект не имел в это время ничего привлекательного; он возбуждал желание убежать от него как можно дальше.

То же самое, вероятно, думал и Алексей Максимыч; он поминутно отирал лицо платком и снимал шляпу, чтобы ею опахнуться. Он радостно достиг Михайловской улицы, радостно сел в вагон конки, и еще с большею радостью осветилось доброе лицо старика, когда вагон, дребезжа своими стеклами, покатил к Царицыну лугу,

«Желал бы я знать, отчего вдруг такая немилость?» мысленно рассуждал он, возвращаясь к предмету прерванных размышлений. – «Бывало, всегда такой обходительный, любезный… Никогда не видал его таким, как сегодня! Желал бы знать также, чего увиваются эти два господина? Ну, Воскресевский, – тот ведет дело, всем ворочает, видит здесь расчет какой-нибудь… Но эти-то что?.. Эх-хе! Раз в жизни посчастливилось встретить настоящую, милую работу… Мечтал о ней, наконец добился; любил ее и лелеял, как детище; всю душу положил, как говорится… Хоть бы спокойно дали достроить, – нет! что ни день, ставят новые рогатки; вмешиваются, портят, заставляя принимать, например, такие работы, как тот иконостас! Ох, уж мне этот иконостас! Суетят, торопят… В конце концов, больше горя, чем радости! Впрочем, нет худа без добра! Пример годится моему Сереже; он же такой горячий! «Талант, говорит, талант и труд все, дедушка, побеждают!» Твоими бы устами мед пить, голубик. Бедный мальчик! Пускай, однако ж, остается, Христос с ним, при такой вере; она нужна в молодости; жизнь в свое время всему научит!»

На Карповском мосту Алексей Максимыч торопливо вылез из вагона, спустился с моста и пошел правым берегом речки, С этой стороны дачи теснятся только при самом начале; дальше они редеют, заменяясь мало-помалу заборами и садами. Местами, у самого берега, почти из воды подымалась группа старых ветел и ольхи, и тень от них, сливаясь с тенью ближайшего сада, покрывала дорогу. Старик снимал тогда шляпу и с видимым удовольствием начинал вдыхать воздух. Он вообще казался теперь менее озабоченным, чем был в вагоне; впечатления утра, по-видимому, сглаживались, давая место более спокойным, светлым мыслям. Всякий раз, как на пути встречалась живописная группа дерев или речка делала поворот, открывая неожиданно новый картинный эффект света, Алексей Максимыч замедлял шаг и на лице его проступало заметное оживление. Раз даже, не удовольствовавшись немым созерцанием, он громко воскликнул:

– Эх, жаль, нет моей Марусеньки! Какую славную акварель она бы здесь написала!..

Он ускоренно зашагал по деревянным мосткам, заменявшим тротуар, и, немного погодя, вышел в дальний конец Песочного переулка, где нанимал дачу.

Дом стоял в глубине сада, отделявшегося от переулка высоким забором из барочных досок, просверленных дырьями. Подойдя ближе, Алексей Максимыч стал прислушиваться к голосам, раздававшимся из сада; голоса были ему хорошо знакомы; но с первой минуты понял он, что в доме происходит что-то особенное. Он убедился в этом, как только открыл калитку.

Посреди небольшого дворика дачи стояла незнакомая ему оборванная, босоногая девочка, лет шести, и подле нее также незнакомый и оборванный мальчик, меньшего возраста; лица их были пухлы от слез; на щеке мальчика виднелись следы крови, которую старалась обмыть Маруся, девушка лет девятнадцати, стройная, красивая, с чудесными волосами каштанового цвета; стоя на коленях перед мальчиком, она обмывала ему лицо, между тем как чашку с водою усердно поддерживали две девочки, лет по десяти, обе белокурые, в ситцевых цветных платьях и белых передниках. Группу завершал юноша, лет двадцати, рослый, широкоплечий, кудрявый, с пушком вокруг щек и на верхней губе. Он казался чем-то взволнован; щеки его пылали, брови судорожно передвигались, пальцы сжимались в кулак. Все присутствующие были чем-то сильно возбуждены; все говорили и кричали в одно время.

При виде старика, белокурые девочки торопливо поставили чашку на песок и со всех ног бросились ему навстречу; не успел он очнуться, как уже почувствовал себя в их руках.

– Дедушка, я расскажу тебе… Это ужасно! ужасно! едва переводя дух от волнения, заговорила младшая из них, Катя.

– Послушай только, дедушка, что я расскажу тебе! Ты только послушай; это ужасно! кричала с другой стороны вторая девочка, Соня.

– Постойте же, деточки, пустите… нельзя же так, отбивался Алексей Максимыч, целуя их в то же время. – Начнете вместе рассказывать, я ничего не пойму… я даже слушать не стану, если так… Вот, смотрите: и шляпу, новую шляпу на земле сбросили… Шалуньи, право!.. Спасибо, Маруся, подхватил он, подставляя голову красивой девушке, которая надела ему шляпу, стараясь отстранить Катю и Соню. – Ничего не хочу знать. Буду слушать только Марусю… Слышите ли? Только Марусю… Рассказывай, душенька, что у вас здесь такое… Только постой, не на солнце… Подойдемте под навес; там будет удобнее…